«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

сказать. Я вот что хотел сказать: с этой минуты, если в палате номер три или в любой из вассальных наших палат какой-нибудь неумный псих усомнится в богодухновенности этого (втыкая палец в Гуревича) народа, тот будет немедля произведен мною в контр-адмиралы. Со всеми вытекающими отсюда последствиями… Они открывают миру все, мы только успеваем прикрывать. Что говорить о Старом Свете?.. Из какого племени явился Христофор Коломбо – это, наконец, известно поголовно всем. Но мало кто знает, что первым человеком, из состава Коломбовой экспедиции, первым, ступившим на Новую Землю, – был иудей-марран Луис де Торрес! (Впадая в раж.) А Исаак Ньютон! А – Авраам Линкольн!.. А кто первый увидел Ниагарский водопад? – Давид Ливингстон!..

Гуревич: Помаленьку, помаленьку, староста. Иначе ты вызовешь переполох в слабых душах… А ты не подумал о том, что Алкивиад тоже вожделеет? Ты вот уже немножко порфироносен. А взгляни на Алеху…

Прохоров: Ал-леха!

Алеха: Я тут. (Пока Гуревич чародействует со спиртом и водою – не выдерживает. Делает лицо. Тренькает себе по животу, как бы аккомпанируя на гитаре. Начинает внезапно и анданте.)

А мне на свете – все равно.

Мне все равно, что я говно,

Что пью паскудное вино

Без примеси чего другого.

Я рад, что я дегенерат,

Я рад, что пью денатурат,

Я очень рад, что я давно

Гудка не слышал заводского…

(Вливает в себя все ему налитое. Исполинский выдох. Пробует лихо продолжить свое традиционное.)

Обязательно,

Обязательно

Я на рыженькой женюсь!

Пум-пум-пум-пум!

(по собственной пузени, разумеется)

Об-бязательно…

Гуревич: Стоп, Алеха. Не до песнопений. Кругом нас алчут малые народы. А мы тем временем, сверхдержавы, – пробуем на вкус то, что, вообще-то говоря, делает наши души автономными, но может те же самые души и на что-нибудь обречь. Приобщить этих сирых?

Прохоров: Еще как приобщить! Ал-леха!

Алеха: Я здесь. (Машинально подставляет пустой стакан.)

Гуревич: Болван. Ты понимаешь, что такое – сирость?

Алеха: Еще бы не понять. Сережа Клейнмихель, – у него на глазах Паша Еремин, комсорг, оторвал у мамы почти все. И он теперь все кропает и пишет, кропает и пишет… Позвать его?

Гуревич: Позвать, позвать… (Наливает полстакана.)

Прохоров: Клейнмихель! На ковер.

Гуревич (подошедшему Сереже): Так о чем тебе моргнула перед смертью твоя мама?

Сережа (всплакнув, конечно): Она все знала. Мамы – они всегда все знают. Что меня не допустют и не дадут начальство снимать картину фильма про маму и Семена Михайловича Буденного, и как они крепко целовали друг друга перед решающей битвой. А свою нечистую руку приложил к этому Пашка Еремин, еврейский шапион…

Гуревич: Не торопись. Выпей. (Сережа, выпив, прижимает руку к сердцу, не то в знак благодарности, не то всерьез желая уйти из этого мира.)

Сережа: Я знаю, что такое еврейский шапион. Первый признак – звать его Паша. А фамилия его – Еремин. Других доказательств и не надо. Он не дает мне ночью рисовать стихи и планы всего будущего.

Гуревич: У тебя это что в руках, Буденный?..

Сережа: Это что я прячу от предателя Павлика. Это все, что я построю, когда меня выпустят. А если я чего-нибудь построю, – Павлик, злодей, все подожжет. Я вам сейчас прочитаю, но чтобы Пашку Еремина туда со спичками не подпускали…

Прохоров: Давай я прочту, зануда. А то у меня есть баритон, а у тебя нет баритона… Так-так… Проект будущих торжествований. Номер один: Дом больницы разбитых космонавтов. Номер два: Дом Любви и Здоровья больных космонавтов. Номер три: Дом Любви к своей маме как можно лучше и хорошо. Номер четыре: Дом, где не гуляют до двенадцати ночи, а живут с родными иногда и вообще. Номер пять: Дом Коммунизма. Там приучают не бегать с топором и не пропивать ребят и космонавтов. Номер шесть: Культурный стадион космонавтов, чтобы метать их в цель…

Гуревич: И долго еще будет эта тягомотина?.. Сереже больше не давать…

Прохоров: Сейчас-сейчас… (Продолжает.) Номер семь: Книжная фабрика культурных летчиков, с гипноседативным эффектом. Номер восемь: Дом и Культурная дорога для спортивных татар. Номер девять: Аэродром культуры для татар и космонавтов. Десятое: Вокзал Поездов. Чтобы девушки в коротких юбках стояли на подножке и махали приходящими поездами вслед уходящим поездам.

Алеха фыркает.

Прохоров (продолжает): Спортивный внимательный институт. Спортивный внимательный светофор для татар и космонавтов. Спортивный внимательный интернат для всех аэродромов Космуса. Номер четырнадцать и предпоследний: Детский Мир на спортивной реке, где маленькие шпионы тонут, а большие – всплывают для дачи больших и ложных показаний. Номер пятнадцать и последний: Космическая выставка веселой любви и тайных радостей всех веселых космонавтов веселого Космуса…

Гуревич: М-м-м-да… Тебя все-таки дурно воспитывали, Клейнмихель… Может быть, и прав комсорг Еремин, расчленив твою маму?..

Сережа: Нет, он был глубоко неправ. Когда она была в целости, она была намного красивше… Вам бы только посмеяться, а ведь смеяться-то не от чего… У меня есть еще один проект, чтобы в России было поменьше смеху: трубопровод из Франкфурта-на-Майне, через Уренгой, Помары, Ужгород – на Смоленск и Новополоцк. Трубопровод для поставок в Россию слезоточивого газа. На взаимовыгодных основаниях…

Гуревич: Браво, Клейнмихель!.. Староста, налей ему еще немножко.

Староста наливает. Погладив Сережу по головке, подносит.

Сережа (тронутый похвалою, пропустив и крякнув): А еще я люблю, когда поет Людмила Зыкина. Когда она поет – у меня все разрывается, даже вот только что купленные носки и те разрываются. Даже рубаха под мышками – разрывается. И сопли текут, и слезы, и все о Родине, о расцветах наших неоглядных полей…

Гуревич: Прекрасно, Серж, утешайся хоть тем, что заклятому врагу твоему, комсоргу, не будет ни граммулечки. Он, к сожалению, принадлежит к тем, кто составляет поголовье нации. Мудак, с тяжелой формой легкомыслия, весь переполненный пустотами. В нем нет ни сумерек, ни рассвета, ни даже полноценной ублюдочности. На мой взгляд, уж лучше дать полную амнистию узникам совести… То есть, предварительно шлепнув, развязать контр-адмирала?

Прохоров: Ну конечно. Тем более, он уже давно проснулся, ядерный заложник Пентагона. (Потирает руки, наливает поочередно Гуревичу, себе, Алехе.) Вставай, флотоводец. Непотопляемый авианосец НАТО. Я сейчас тебя развяжу, – признайся, Нельсон, все-таки приятно жить в мире высшей справедливости?

Михалыч (его понемногу освобождают от пут): Выпить хочу…

Прохоров: Да это ж совершенно наш человек! Но прежде стань на колени и скажи свое последнее слово. (Михалыч вздрагивает.) Да нет, ты просто принеси извинения оскорбленной великой нации, и так, чтобы тебя услышали твои прежние друзья-приятели из Североатлантического пакта. Ну, какую-нибудь там молитву…

Михалыч (быстро-быстро, косясь на Прохорова, наливающего заранее):

Москва – город затейный: что ни дом, то питейный.

Хворого пост и трезвого молитва – до Бога

не доходят.

Чай-кофе не по нутру, была бы водка поутру.

Первая рюмка колом, вторая соколом,

а остальные мелкими пташками.

Пить – горе, а не пить – вдвое. Недопой хуже

перепоя.

Глядя на пиво, и плясать хочется…

Прохоров (намного одушевленнее, чем во втором акте): Так-так-так…

Михалыч: Справа немцы, слева турки, ебануть бы политурки. Без поливки и капуста сохнет. Что-то стали руки зябнуть, не пора ли нам дерябнуть. Что-то стало холодать, не пора ли нам…

Гуревич: Пора, мой друг, пора… (Адмирал выпивает – и вытаращивает глаза от крепости напитка и перемен земного жребия.) По нашей Конституции, адмирал, каждый гражданин имеет право выпучивать глаза, но не до отказа… Вова!!!

Вова подходит покорно, но почему-то держа за руку бледного Колю.

Гуревич: Дети, армянский коньяк на столе, читайте молитву. (К Прохорову.) А почему они, собственно, здесь, – а не там?

Прохоров: Ну, ты же сам слышал… эстонец… голова болит… разве этого недостаточно?.. А что касается Вовы, – так он просто так… подозревается в уникальности…

Гуревич: Не надо